говорят, младшие дети всегда самые любимые, говорят, младшим достается вся любовь родителей, говорят, младшие — баловни. это какая-то другая история, честное слово, не про виктора. ничем не выдающийся, болезненный, он не младший — он последний. последний ребенок в семье. последний, кто спускается к ужину, заботливо рассаживая по банкам пойманных жуков, внимательно следя, чтобы им было чем питаться и чтобы нужное количество дырочек в крышках. капуша, последним садящийся в машину, когда уже вся семья готова отправится на отдых. последний, кто приходит к финишу в школьных соревнованиях, задыхаясь и обливаясь потом. последний, кто сдает листок с тестом, до последней минуты выверяя ответы. нет, он не глуп, никогда не получал меньше твердой b, но на фоне старшего брата выглядит форменным идиотом. у донны медали по гимнастике, а виктор едва взбирается по канату на физкультуре. вик бродит по берегу реки, закатав брюки до колен, выуживая из воды белемниты и крупицы золота легче сахара, кусочки известняка с отпечатками древних рыб. греет в руках и под лампой вылупившихся цыплят, слишком слабых, чтобы выжить самостоятельно.
витор с берега сморит, как донна и стефан катаются на коньках, лед скрипит под лезвиями, а смех в тишине морозного утра разносится далеко-далеко. виктор кутается в вязанный шарф, пытаясь надышать в него хоть немного тепла, зябко прячет руки в перчатках в подмышках, наблюдая за чужим весельем со стороны, потому что на льду похож на олененка бэмби. они должны были поехать в город, гулять по празднично украшенным улицам, кататься на каруселях и есть сладкую горячую кукурузу, грея об нее руки, но брат с сестрой не смогли удержаться от того, чтобы напоследок снова ощутить эту стремительность, близкую к ощущению полета. виктор недовольно хмурится и в деталях, словно в замедленной съемке видит, как проламывается под донной лед, как сестра в мгновение ока исчезает в темной воде. озеро щербато скалится полыньей, быстро белеющей от падающего снега. вик не помнит свой вопль, только то, как пытается оттащить сопротивляющегося брата от опасного края, получая от него локтем по челюсти до вспыхивающих перед глазами огней, но продолжая стискивать руки поверх куртки и повисая на поясе.
мать убита горем, к отрешенному стефану страшно подходить, вик помогает отцу выбрать венок на могилу — все они так похожи на рождественские, украшающие двери аккуратных домиков. почему-то кажется, что донне бы это понравилось — рождественский венок специально для нее. виктор держит брата за руку, детским своим разумом не понимая, но чувствуя, что будет дальше. у обоих глаза сухие, после будут говорить, мол, один социопат, второй — недоумок. мать рыдает за всех троих, но кто-то должен быть сильным, и если брат уезжает, то выбора не остается.
стефан исчезает из их жизни, как и не было, но мать трепетно бережет в его комнате все так, как было в день отъезда, каждый раз надеясь, что сын сдержит обещание и приедет на праздники... не на эти, так на следующие, ведь он так занят, у него впереди такая карьера. виктор помогает отцу перевозить скот, рассыпает курам зерно из мешка, всю ночь сидит с новорожденным теленком, которого через три месяца — на мясо. и думает о том, как ненавидит эту землю, этот дом, к которому оказался привязан в заботе о стареющих родителях. мать, оставшись без дочери, угасает на глазах, новые похороны не заставляют себя ждать. виктору шестнадцать, он сам занимается похоронами, приводя отца за руку в бюро, показывая, где нужно поставить подпись. выбирает гроб. не узнает приехавшего на похороны стефана, даже говор другой, из взгляда не исчезает плохо сдерживаемая брезгливость.
отец не задерживается надолго, но в этот раз брат даже не утруждает себя приездом. виктор остается один в пустом, наполненном воспоминаниями и голосами — когда-то такими счастливыми — доме. вик едет в нью-йорк, зачем-то пытается достучаться до человечной половины стефана, хотя ведь все было ясно уже давно, едва не попадает в аварию — обходится парой ссадин и перевязанной головой. возвращаясь в холодный, брошенный дом, он первым делом выгребает весь хлам из комнаты стефана, небрежно сваливая в коробки тряпье вперемешку с какими-то памятными безделушками и наградами за участие в олимпиадах, вывозит и бросает к остальному хламу на мусорке.
без мук совести продает ферму, стоит уладить все дела, долго стоит у озера, ощущая не столько свободу, сколько опустошение — как будто вырезали из груди что-то важное, то ли опухоль, то ли сердце. едет в нью-йорк, поступает на истфак, наконец получив возможность заниматься тем, что нравится. каждый будний день проезжает на автобусе мимо больницы, где работает брат, иногда видит его, выходящим из дверей, сидящим на остановке, но им снова не по пути.
вик уезжает далеко, в жаркие, чуждые страны, выкапывает из песка мертвые города, по миллиметру счищает кисточкой слой земли с по-прежнему ярких мозаик, кропотливо собирает из осколков керамические вазы, но земля небраски его не отпускает. раз в полгода он приезжает к клочку земли пять метров на два, привозит цветы, дергает сорняки, стирает рукой золотистую пыль с темного камня надгробий. рассказывает — отец, со стефаном опять беда. ты ведь знаешь, мама, он никого не слушает. мне до него не докричаться, донна.
не хочу хоронить и его.
не знаю, какой выбрать венок.